На фестивале Зимняя эйфория состоялась российская премьера последнего фильма Алексея Германа Трудно быть богом. В прокат картина выйдет 6 февраля.

Первым зрителям посчастливилось увидеть Трудно быть богом еще при жизни автора пять лет назад Герман показал черновую версию избранным. Но взрыва восторгов не случилось: до выхода фильма было еще далеко, и критики аккуратно предпочли занять выжидательную позицию.

Первую волну отзывов вызвал широкий показ в апреле 2013-го, приуроченный к юбилею Новой газеты. Явление шедевра народу триумфом не стало между хвалебных строк читалась растерянность, которую каждый пытался интерпретировать на свой лад: сошлись на том, что легенда, возникшая вокруг создания фильма и имени создателя, затрудняла восприятие.

Кто-то уверенно утверждал, что фильм Германа является точной экранизацией романа Стругацких, кто-то что Герман не оставил от романа камня на камне. Ощущение просвещенной публики сублимировалось во фразе Трудно быть зрителем, кочевавшей из статьи в статью. Забавно, что то же самое сказал после римского просмотра Умберто Эко.

Да, трудно. И писать об этом тоже трудно. Не только из страха дать петуха, расписавшись в интеллектуальном бессилии, но и потому, что если было бы проще сказать можно было просто сказать, а не снимать мучительных 13 лет.

Бессилие вообще очень точное определение состояния, в которое ввергает зрителя последний фильм Германа. И интеллектуальное бессилие не в последнюю очередь. Плотность германовского экранного текста, превышающая почти все возможные границы, и его нежелание сделать и полшага к зрителю оборачиваются интеллектуальной перегрузкой.

Чтобы не ввергнуть зрителя в пучину отчаяния, картину предваряет закадровый голос, в двух словах кратко сообщающий вводную сюжетную коллизию это как сон, но не сон. На одну из планет, точь-в-точь как Земля, только отстающую от нее в развитии лет на 800, прибывают наблюдатели из нашего светлого будущего.

Землянам запрещено вмешиваться в ход исторических процессов на чужой планете. На Земле, кажется, случился какой-то катаклизм, и теперь они не могут улететь обратно, навсегда застряв в средневековье. Не имея возможности вернуться и морального права радикально изменить зловонный мир, земляне постепенно оскотиниваются, превращаясь в аутентичных средневековых донов, и дружно пьют спирт местного приготовления.

Очень скоро политическая ситуация в Арканаре меняется: на место относительно тихих и управляемых серых приходят совсем уж беспредельщики из Черного ордена. Они вешают всех умников, устанавливают диктатуру и пытаются спровоцировать землянина Румату взяться за оружие. И когда убивают его возлюбленную, Румата берется (Господи, останови меня, Господи), вырезая вообще всех.

Мир средневекового Арканара, утопающий в грязи, испражнениях, жестокости и крови, можно было бы сравнить с адом Данте и Босха, только если бы Бог обитал в аду. Но нет, это не ад это мир накануне апокалипсиса, который в конце концов и устраивает сын Бога Румата, разметав и серых, и черных, и рыжих, и умников.

Как точно заметил Петр Вайль, Герман целенаправленными усилиями освобождал книгу Стругацких от шестидесятничества. Оставив от романа лишь структуру, он сделал свое Откровение Иоанна, не придумав более светлого финала.

При желании на место неизвестных можно подставить любые данные и расшифровать последнее послание автора, поверив в его актуальность здесь и сейчас. Фильмам Германа вообще свойственно удивительным образом оказываться про сегодня, несмотря на то что сделаны они были позавчера.

Тонкость в том, что германовское сегодня из Трудно быть богом подозрительно напоминает наше всегда. И на смену серым всегда приходили и будут приходить черные. И 100 лет назад, и 200.

Сюжет Трудно быть богом в чем-то перекликается с триеровским Догвиллем, но если датчанин искусно играет на эмоциях, щекоча пятки и предлагая в финале на себе почувствовать сладость возмездия и устыдиться, то Герман никому ничего не предлагает. Он просто наблюдает.

Его камера это равнодушный глаз стороннего наблюдателя, местного документалиста, внимательно разглядывающего пространство и лица. К камере апеллируют, в нее плюют, в не заглядывают, ей что-то рассказывают она, а не Румата, подлинный, не вмешивающийся ни во что бог.

Его глазами мы спокойно и равнодушно взираем на грязь, фекалии и вывороченные внутренности, и вовсе не потому, что автор недоглядел за зрителем, который выработал стойкий иммунитет к экранному насилию.

Помните сцену изнасилования в Хрусталеве? Здесь ничего подобного нет и близко, хотя по количеству и качеству насилия с Трудно быть богом вообще мало что может состязаться. Но здесь не трогает. Вот повешенных обливают слизью с чешуей чтобы птицы клевали трупы. А вот мальчик наматывает кишки выпотрошенного предводителя Черного ордена Рабэ камера отстраненно наблюдает, преинтересный натюрморт. А мне не больно.

Не болит? Вообще? Ничего не чувствуете? И не надо концепция Германа не предполагает зрителя. Он не сопереживает, не сочувствует он устал, он вымотан и хочет, чтобы всё наконец закончилось.

Константин Ананьев